Каратэ-пацан
Что-то вспомнилось мне тут детство моё. Ну, не то, что бы совсем детство, что-то из тех далёких времен, когда ещё молоко в молочных отделах гастрономов разливали в эмалированные бидоны белого цвета с красными ягодками на боку.
Точно такой бидон был выдан мне бабушкой со строгим наказом купить молока и главное – хлеба. И сделать всё это до прихода дедушки со службы.
Дело, в принципе, несложное.
Моя мамаша с папашей отправились на юг поправлять подорванное социалистической действительностью здоровье. Поправляли они его, кажется, в санатории работников геологической отрасли, который находился… в Гаграх, по-моему. Отправились они туда на целых двадцать четыре дня. И, чтобы не подвергать соседей опасности пожаров и других бытовых катаклизмов, я был отконвоирован к бабушке, которая проживала в том самом всем известном Прачечном переулке, который выходил на ту самую всем известную набережную реки Мойки, о которой писал и Вяземский, и Гоголь, и Державин.
После моего любимого Обводного канала и вечно задорной Лиговки, где я так весело рос, играя по подвалам в «Буру» и «Секу» на деньги и еженедельно попадая в массовые драки, это место было весьма или, может быть даже, очень унылым. Ни одной вокруг голубятни или железнодорожных путей, где можно что-нибудь стащить из вагонов. Например, арбузы по осени или яблоки в августе. В общем, никакой культурной жизни.
Кругом старинные парадные с широкими лестницами со стёртыми ступеньками и с неистребимым запахом отупевших от переизбытка корма жирных котов. Они даже не убегали при моём приближении. Так и сидели на лестнице, ожидая подачки. Вот такие коты на Лиговке нипочём не выживали. Коты Лиговки были голодные, драные, худые, злые и способные на всё. Попробуй такого схвати. А эти из-за своей лени и глупости давно были бы казнены через повешение. Их под распитие гастрономной благородной амброзии типа «Агдам» или «777», казнили бы за гаражами сумрачные личности, которые в школу уже ходить перестали, но на малолетнюю зону ещё попасть не успели.
А ещё на тех улицах обитали всякие старорежимные старушки. Ходили старушенции в панамах и носили авоськи, они вечно кучковались в магазинах, ожидая чего-то свежего. Например, творожной массы с изюмом или сливочного масла, но не обычного, что по три десять, а шикарного, повышенной жирности, масла по три сорок. Старушки эти были всегда сварливы и заносчивы, они вечно вспоминали прошлое и, кажется, даже помнили лицеиста Кюхельбекера и одного его дружка эфиопороссиянина.
А ещё там были длинные вереницы автомобилей у поребриков и скучная набережная с гуляющими там до рассвета парочками. В общем, бабушка меня любила слишком сильно, чтобы надолго отпускать одного, и делать мне там было абсолютно нечего.
Ничего, как ни любила меня бабуля, но погонять с ней голубей, выкурить сигаретку «Примы» или по-гусарски небрежно перекинуться в «Буру» с интеллектуальными юношами на чердаке, распивая с ними сворованный у папаши самогон, было совершенно невозможно. Главным недостатком жизни у бабушки было отсутствие интеллигентных товарищей с низкой школьной успеваемостью, без которых мне просто было нечем заняться.
В общем, я пошёл за молоком, которое собирался купить в небольшом гастрономе, что находился в полуподвале в переулке Пирогова, но перед этим зашёл в булочную Ленхлеба, которая была на набережной.
Дело было сделано, всё было куплено. Я уже вышел из гастронома с полным трёхлитровым бидоном молока и авоськой, в которой была буханка хлеба и косичка с маком. Я без всякой радости возвращался неспеша к бабушке, чего спешить-то. Делать там было нечего, читать - всё перечитано, даже Бунин и Паустовский. Настроение было так себе. Всё, что было хорошего в этот летний ленинградский денёк, так это то, что мне завтра не нужно было идти в школу, ну, и сдача в количестве шестидесяти трёх копеек, что осталась от выданных мне бабушкой двух рублей. А я надеялся, она останется мне. Ничего необычного не предвиделось, и я брёл с эмалированным бидоном домой.
Шёл и шёл я, к углу уже подходил, чтобы на свою улицу свернуть.… И тут из-за угла, один за другим, прямо мне на встречу выходят… они. Четверо их. Выходят, улыбаются. Весёлые. Тренированные. Энергичные. Невысокие все, но все такие пружинистые, спортивные. Я сразу понял – они! Местная интеллигенция.
И все почему-то в венгерских кимоно для занятий дзюдо. Такие кимоно называют «плетёными». Хотя не всем спортивных костюмов хватило полностью. Одному из них, видно, штанов от кимоно не досталось, к куртке кимоно он надел алые украинские шаровары необъятной ширины. Очень колоритно это выглядит, прямо для боевого гопака костюм. А ещё у двоих дзюдоистов, не поверите, но пейсы по щекам. Пейсы! Это были первые в моей жизни дзюдоисты, которые носили кимоно под пейсы. Идут прямо на меня. Смотрят прямо на меня. На бидончик мой, на батончик мой. Осматривают, знакомиться думают. А я смотрю на них, остановился, стою и думаю, что за дебилы, чего они расхаживают по улицам в кимоно.
Но, как интеллигентный человек с другого района, сразу понимаю – сейчас они мне всё объяснят и на все мои недоумённые вопросы непременно ответят. Погорел я, короче. Как их увидал я, так сразу сердце зашлось у меня. Сразу стало понятно - не убегу, они все в кедах, а я в сандалиях со стоптанными задниками, с бидоном, с батоном гуляю тут на расслабоне. Не убегу – влип. К тому же совсем рядом они уже.
И особенно мне не нравился тот дзюдоист, что шёл первым. На первый взгляд ничем не примечательный, но уж больно уверенный он был, таких чётких пацанов у нас тогда называли серьёзным словом – «Основной».
Взгляд у Основного холодный, сосредоточенный, такие всегда знают, что хотят. Он на меня смотрит исподлобья, улыбается, как и все остальные.
Один из тех, что с пейсами, ко мне подлетает, за плечо хватает и так интеллигентно интересуется:
- Мусье, а вы, собственно, кто? В наших пенатах таких птиц отродясь не водилось. Такого унылого мурла в нашем районе мы вообще не припоминаем. А ежели не наш вы, какого такого полового органа вы дефилируете по нашим улицам, с таким вызывающим бидоном и в столь отвратительных сандалиях?
Я вздохнул. Делать нечего, влип – так держись с достоинством, не вибрируй, не скули. Я и отвечаю ему:
- Фраерочек, фраерок, зря вы такой любопытный. Тем не менее, я готов вам ответить. Сам я с Лиговки, и все нормальные пацаны и все прочие уважаемые интеллигенты с Волковки и Обводного за меня всё скажут, если надо. Приехал я сюда к бабуле, гуляю тут, где хочу, и всякие охломоны с плохо заплатанными пейсами мне не указ.
Этот тип оборачивается к своим и радостно сообщает:
- Пацаны, этот лиговский не хило так загребает.
И второй с пейсами, похожий на первого, говорит:
- Мусье полагает, что если будет загребать и козырять тут своими лиговскими корешами, то соскочит с разговора и благополучно укандыляет к своей бабуле пить своё молочко из этого отвратительного бидона. Мусье, вы зря так быкуете в чужом районе, нам пофигу на ваших корешей с холерного кладбища.
Все они старше меня, выше и массивнее. Настроение у меня плохое. Но я, как и положено интеллигентному юноше с Лиговки, отвечаю:
- Отползли бы вы от меня, фраера поганые, иначе встретимся потом, так хуже вам будет, я вас, папуасов, навсегда запомню.
- Слыхали, пацаны, орёлик лиговский ва-аще офигел, - радостно сообщает тот с пейсами, что первый ко мне подлетел, кулак сжимает и размахивается уже, орёт некультурно. – Ну, лови, гнида.
А мне и не закрыться даже, в одной руке бидон, в другой сетка с хлебом, я только лицо опустить вниз успел, чтобы кулак на лоб принять…
- Аркадий, стой, - раздаётся голос, чёткий такой голос, конкретный такой голосок.
И удара не последовало.
Конечно, это говорил Основной. Подходит он ко мне, смотрит, а взгляд проницательный, изучающий. Походит, значит, и спрашивает:
- Знаешь, кто мы?
- А с чего бы мне всех фраерфов Ленинграда знать? - Спрашиваю я и морщусь показательно.
- Мусье по скудости ума своего продолжает быковать! - Говорит второй с пейсами.
- Хлопцы, дозвольте я ему маваши-гери закручу, - орёт тот, что в шароварах.
И сам уже подпрыгивает мелко, сучит ножками, вроде как, разминается перед красивым ударом.
- Спокойно, - говорит Основной, и этот в шароварах уходит за его спину. - Значит, не знаешь нас?
- Вы, дядя, никак с глушью или, может, с придурью, - отвечаю я, - вы, кажется, меня не расслышали. Повторю, раз так. Не знаю я ни тебя, ни этих лауреатов конкурса самодеятельных талантов циркового жанра, что тут собрались.
- Я не сдержусь, - орёт тот, что в шароварах, - я ему ща нахлобучу.
Но Основной только руку поднял, даже говорить ничего не стал.
- Нас многие знают, - продолжает он.
- И кто эти многие? Члены кружка кройки и шитья и члены секции бальных танцев из соседнего Дома пионеров?
- Ты чё, крутой? - Орёт один с пейсами обиженно.
- Блатной, что ли? - Орёт второй.
- Значит, не знаешь нас? - Всё так же спокойно спрашивает Основной, он на пейсатых внимания не обращает.
Я молчу, чего тут языком попусту трепать. Всё и так ясно.
- Есть у меня кредо? - Продолжает Основной. – Знаешь, какое?
- Конечно, знаю, я же профессор Ленинградского Университета с кафедры изучения кред разных папуасов, что таскаются по центру города в кимоно.
Он мои слова проигнорировал, а остальные то ли не поняли, то ли не расслышали, говорит мне дальше Основной:
- А кредо у меня простое. Если драки не избежать – бей первым.
И как даст мне в левое ухо ногой. Отличный получился маваши-гери.
Как пелось во всеми любимой песне: «Всё стало вокруг голубым и зелёным…»
И гляжу я, как в воздухе перед носом моим летит мой же белый эмалированный бидончик, капли молока белые летят, летят, летят. А потом… серый асфальт.
И как сквозь вату я слышал слова и видел, как ко мне присел один из ловких пейсатых пацанов и из моего сжатого кулака выковыривал сдачу, приговаривая:
- Гони лавёху, давай, пытмарк лиговский.
Вытащив из ослабших моих пальцев мелочь, он быстро сосчитал её и сказал:
- Так себе гешефт.
- Не ссы, - твёрдо заверил его Основной, забирая деньги у пейсатого, - вырастем, будет больше.
Это был хороший урок, после которого я сделал для себя выводы. Во-первых, я на следующий день пошёл и записался в секцию дзюдо, уж очень мне понравилось, как сидит кимоно на спортивной фигуре. Во-вторых, я с тех пор опасаюсь и стараюсь держаться подальше от людей с чёткими жизненными позициями, которые всем эти свои позиции декларирую.
Наверное, поэтому я не люблю веганов и йогов, и если они при мне начинают озвучивать своё нелепое кредо и начинают что-то про это своё йогавеганство мне затирать, то я, по простоте душевной, могу изящно изобразить им маваши-гери слева или кроткий и интеллигентный хук в бороду справа, абсолютно не дожидаясь, так сказать, раскрытия темы.